Апельсинки. Честная история одного взросления - Страница 34

Мама и сама делала людям много добра, но не безвозмездно. Ее добро облагалось пожизненным налогом вечной благодарности.

— Он отказался везти меня на дачу, старый дурак, — сердилась мама.

— Ну, может, он занят? — пыталась я защитить неизвестного мне старого дурака.

— Он так и сказал. Когда же он просил меня захватить ему стройматериалы на «Газели» и я все организовала, я почему-то была не занята!

— Да, но это было пять лет назад, и тебе было по пути! — вспоминаю я давнюю историю.

Но у услуг, оказанных мамой, нет срока давности. Вчера или полвека назад — будь добр отдать долги.

— Люди — неблагодарные сволочи, — выносит мама диагноз всему поколению. — А этот старый дурак вдвойне. Пусть только попросит меня о чем-нибудь… — добавляет мстительно.

Для мамы просить — это ненапряжный полезный навык. Положительный глагол. Просить, дышать, есть, пить — обычные рутинные жизненные действия.

Я — другая. Я — ее антипод, потому что ненавижу просить. И дело не в заносчивой гордости. Я просто считаю, что никто никому ничего не должен, поэтому если я что-то прошу, то должна заплатить. Услугой, деньгами, своим расположением. Образно говоря, я предпочитаю сделать сама, чем «покупать» чужое одолжение.

И вопрос не про проблемы с делегированием. Здесь другое — глубинное стремление к самодостаточности.

Я наняла для мамы сиделку по имени Валентина. Ей пятьдесят шесть лет, но она бодра и подвижна, и возраст бледнеет перед активным характером и девичьей непосредственной улыбкой.

Валентина недавно похоронила отца, за которым ухаживала пять лет. При этом она с радостным смирением согласилась на эту работу: во-первых, дополнительный заработок, во-вторых, руки-то помнят.

Отец Вали долго и мучительно умирал от диабета. Последний год он был совсем плох, не узнавал родных, кричал в голос по ночам, а в редкие минуты просветления плакал в ладони дочери и просил его убить.

Валя из-под полы доставала «Галоперидол» и колола отцу. Лекарство приносило облегчение всем: папа засыпал, а Валентина наслаждалась тишиной. Вечные стоны отца — тяжелый жизненный фон, от которого хочется сбежать в другую реальность, где твой любимый отец не умирает у тебя на руках, но нельзя. Действие «Галоперидола» заканчивается через четыре часа, и ухающие стоны возвращаются в беспросветную и безрадостную жизнь.

Кто эти люди, настаивающие на запрете эвтаназии? Пусть эти гуманисты, взращенные на искаженных религиозных реалиях, поживут в Валиной квартире хотя бы сутки. Пусть даже не на месте корчащегося в предсмертных судорогах отца, страдающего не столько от физической боли, сколько от собственного существования в статусе обузы, а на месте дочери, которую везде в крошечной однокомнатной квартире преследует молящий о пощаде взгляд отца: «У-у-убе-е-ей!»

Валентина для меня находка. Она живет выше на два этажа и с филигранной мудростью и непробиваемой выдержкой общается с мамой исключительно как с пациентом.

А в этом и сложность.

Мама выглядит как здоровый, только что проснувшийся, но уже уставший человек со слегка замедленной речью. Утреннее, только после сна впечатление создает ежик волос, торчащий клочьями, который не приминается даже после расчесывания, и лицо со «шрамами» — отпечатками подушки, потому что спит она на животе вопреки всем рекомендациям врачей.

Мама говорит медленно и внятно, будто мудрец, декларирующий заповеди. Мне не хватает терпения дослушать ее до конца.

— Мне нужен новый ха…

— Халат. Хорошо. Я куплю.

— Теплый и с по…

— С поясом. Хорошо. Я куплю.

— И пусть эти мужики уйдут, — мать повышает голос, включает барыню-хозяйку.

Мы переглядываемся с Валентиной.

— Мужики? Тут никого нет, — нервничаю я.

— Ты зачем их привела? Они будут ночью душить меня подушкой.

— Мы тут втроем. Здесь нет никаких мужиков. Никто тебя не душит и не убивает, — я раздвигаю руки, желая продемонстрировать матери, что она видит то, чего нет. Раздражение рвется наружу.

— Ты с ними договорилась! — визжит мама. — Вы договорились сделать из меня ненормальную! Валя, скажи ей, она привела мужиков и хочет сделать из меня идиотку! — Мама нервничает, идет пятнами.

Валентина примирительно гладит меня по руке, а потом тихо говорит матери:

— Нина, я сейчас их прогоню, не нервничай. Они уйдут и не будут тебя мучить…

Первое время я бесилась. Спрашивала, зачем подыгрывать больному воображению? Валя объяснила, что противоречить — совсем не эффективная тактика, в результате которой мама просто разнервничается и случится приступ. Так что это не подыгрывание, а профилактика инсульта.

Я слышу. Понимаю. Верю, но не могу.

— Где Олеся? — спрашивает мама.

— Какая Олеся? — озадаченно уточняю я. У меня нет ни одной знакомой Олеси.

— Которая с тобой приходит каждый раз.

— А! — я вспоминаю Валины рекомендации. — Олеся на работе. Не смогла прийти.

— Сволочь какая неблагодарная. Жила здесь год, а навестить не может.

— Никто здесь не жил, — закипаю я. — Никакой Олеси нет! На вот, выпей сладкий чай, пока не остыл.

— Сама пей свой отравленный чай!

Я сажусь на кресло и исступленно тру виски. Я устала и не вижу выхода из этой ситуации, этот тупик угнетает меня. Валя гладит меня по плечу и тихо говорит:

— Оля, можно вас на разговор?

— Да, Валя, что случилось?

— Оля, я все понимаю, вижу, как вам сложно, особенно сейчас, в беременность, но я увольняюсь. Больше не могу. Ваша мама — очень тяжелый человек. Я не про болезнь, я про характер. Я все время в ауре ее злости, это очень тяготит.